История Церкви - III

В третьей части курса, посвященного истории Церкви, мне показались наиболее интересными следующие моменты:
Во-первых, напоминание о том, что догмат отражает не полноценное и адекватное понимание тайны Откровения, а, выражаясь словами курса, консенсус вокруг "рамочной концепции", в пределах которой можно говорить об этой тайне. Это перекликается с курсом догматического богословия - они (в разной степени и с разными акцентами) подчёркивают, что слова не так просты, как кажется. И в бытовом языке слова, порой, вынуждают относиться к себе достаточно осторожно в силу своей многозначности (например, когда мы говорим о чувствах) - тем с большей остротой мы сталкиваемся с проблемой слова, когда речь идёт о метафорах, используемых для описания переживания Откровения, переживания веры. Проблема осложняется тем, что это слово произносят разные люди - разные по характеру, по происхождению, по образованию, по опыту (если угодно) переживания Бога. История Великих догматических споров показывает, что сосредоточенность на проблеме, глубокий внутренний стимул к её решению (сосредоточенность на предельном или, вернее, на объекте предельной заботы, о чём писал Пауль Тиллих), позволяют достичь этого консенсуса через всё то, что разделяет людей, поскольку в основе этого консенсуса лежит действие Единого Бога, которое можно определить как "захваченность" Им.
Во-вторых, история возникновения и развития монашества. Это значимый феномен, который повлиял на развитие Церкви как на Востоке, так и на Западе (вспомним, что монахом был и Мартин Лютер!). В чём его истоки? Курс говорит о том, что идея христианского аскетизма возникла не на пустом месте - в языческой среде к аскетизму тяготели циники, в иудейской аскетизм практиковали ессеи. Но, почему в христианстве, для которого мир, сотворённый Богом, является несомненным благом, удаление (бегство) от мира стало ценностью? Можно предположить, что, с одной стороны, в раннем христианском аскетизме разрешилось ожидании Парусии, а с другой - на становление христианского монашества повлияли вызовы эпохи: социо-культурные сдвиги, политические изменения (распад империи), догматические споры в совокупности привели к тому, что виденье мира, как "лежащего возле", стало доминировать над виденьем мира, как благого творения благого Бога. Парадоксальным образом, на  монашество сыграло свою роль в догматических спорах - христиане, покинувшие мир, неоднократно заявляли в нём о своём опыте веры и следствиях из него: можно вспомнить, например, роль египетского монашества в арианских спорах или монашества империи в спорах вокруг почитания икон. Однако, наиболее ярким примером влияния монашества на христианское вероучение я бы назвал именно Лютера - в нём монашество преодолело, если угодно, само себя (это преодоление произошло в рамках западной монашеской и теологической традиции - монашество Востока шло другим путём). Если говорить о различии восточного и западного монашества, то можно вспомнить акцент на книжную учёность, сделанный на Западе Бенедиктом Нурсийским, что позволило в значимой степени сохранить богословское и философское наследие античности (монашеская же традиция Востока строилась вокруг идеи "теозиса" (обожения) - учёность в ней занимала место где-то на периферии).
В-третьих, мысль о значении культа святых, как инструмента трансляции моральных ориентиров в массы. Здесь можно было бы проследить, как эти ориентиры менялись с течением времени - изначально, образцом является мученик, затем его сменяет монах: идея стойкости, свидетельства уступает место идее становления в добродетели, в нравственном совершенстве путём аскезы. Транслируемый образец (и это особенно значимо для Востока!) приобретает откровенно монашеский характер - мы опять видим, что "ушедшие из мира" возвращаются в мир уже в новом качестве (для Востока, кстати, эта тенденция остаётся непреодолённой до сих пор - нравственный идеал по-прежнему представлен монахом (с преобладанием образа не столько монаха-аскета, сколько монаха-наставника)).